Стаса я нашёл дома. Они с Алёной сидели на диване и блаженно бездельничали.
— Стас, ты помнишь, мы говорили о том, что Земля развернулась в обратную сторону?
— Ну да, — кивнул Стас. — А чего ты вспомнил?
— Можешь прикинуть, когда мы долетим до прежней орбиты?
— Нет ничего проще, — сказал Стас, взял лист бумаги и начал что-то на нём чертить и подсчитывать. Минут через пять он сказал:
— Слушай. Земля стала улетать от Солнца примерно первого августа. Около двадцатого августа через два года мы, по моим расчётам, пролетели орбиту Юпитера, удаляясь от Солнца, а на обратном пути — ещё через два года 15 июля. То есть до самой дальней точки мы летели два года девятнадцать дней до орбиты с Юпитером плюс половину от двух лет тридцати шести дней, которые Земля летела от орбиты Юпитера до неё же обратно — это один год без пары недель. Итого получается три года. Значит, и обратно мы будем лететь примерно три года и достигнем своей старой орбиты через два года третьего августа плюс-минус пара месяцев.
— А сегодня у нас десятое октября… — сказал я. — то есть меньше, чем через два года, так?
— Ген, это всё приблизительно, — сказал Стас. — Я же не астроном, орбиты рассчитывать не умею. Может быть меньше двух лет, а может быть и не меньше. Грубо говоря — в промежутке между первым июня и пятым октября.
Я присвистнул.
— Ни фига себе погрешность…
— Ну а ты как хотел? — разозлился Стас. — Чтобы я по учебникам из сельской библиотеки научился рассчитывать орбиты?
— Да не нервничай, — успокаивающе сказал я. — На самом деле, тут точность высокая и не нужна. Примерно через два года? Меня такая точность устраивает. А дальше что будет, ты как думаешь? Земля вернётся на свою старую орбиту? Или…
— Или, — ответил Стас. — На старую точно не вернётся.
— И какие предположения?
— Во-первых, может быть, всё-таки ни на какую орбиту не вернётся, улетит опять куда-то. Но думаю, это вряд ли. Сам тот факт, что Земля полетела в обратную сторону, означает, что она осталась в зоне влияния Солнца, а не Немезиды. Скорее всего, эксцентриситет новой орбиты будет между нулём и единицей.
— А по-русски можешь?
— Как я понимаю, эксцентриситет показывает, насколько кривая похожа на окружность. При круговой орбите он равен нулю. Для гиперболы он больше единицы, для параболы — единица. Между нулём и единицей — эллипс. Чем ближе к единице, тем более вытянутая орбита. Чем ближе к нулю, тем больше орбита похожа на окружность.
— Вот теперь всё понятно. И что это значит? Земля теперь пролетит мимо Солнца и опять улетит к чёрту на кулички?
Стас нахмурился.
— Нет, Генка. Это значит, что Земля будет огибать Солнце, находясь к нему очень близко, возможно, ближе, чем Меркурий. А вот когда обогнёт, то опять улетит, куда ты сказал.
— Выходит, нас может малость поджарить?
— Выходит, да. И не малость. Знаешь какая температура на той стороне Меркурия, которая обращена к Солнцу?
— Какая?
— Выше четырехсот градусов. Это не раскалённая пустыня. Это настоящий ад.
— Точно, ад, — сказал я. — Или пекло.
* * *
Меня религиозные рассуждения Маши о гибели, спасении и возрождении волновали не очень. А вот то, что после ультраполярной зимы нас, вероятно, ждало сверхгорячее лето, было важно. Мы не могли знать, каким будет приближение нашей планеты к Солнцу, но должны были учитывать худший вариант. Для того, чтобы подготовиться, у нас было два года и ещё несколько месяцев, в течение которых Земля будет приближаться к Солнцу. Огибать его мы будем примерно полгода и именно это время обещало быть для нас наиболее жарким — в прямом смысле.
А в переносном такое время начиналось уже сейчас, когда мы должны были подготовить убежище от огня во время максимального сближения с Солнцем. К тому же, мы опасались пожаров. Даже просто в жаркое лето горят леса, а что нас ждёт, если температура поднимется даже не до четырёхсот, а хотя бы до сотни градусов? Все наши дома деревянные, пожар может случиться от любой искры. Молния ударит — и Полян нет.
Стаса ещё волновало испарение влаги с поверхности. Он говорил, что водяной пар может безвозвратно улетать в безвоздушное пространство. Артём возражал ему, что ионизация в верхних слоях атмосферы сделает водяной пар подверженным влиянию магнитного поля Земли и, таким образом, не даст ему покинуть земную атмосферу. Стас отвечал, что чем ближе к Солнцу, тем сильнее будет его гравитационное влияние, которое может превзойти силу электромагнетизма. Они спорили об этом часами, а я в этих дискуссиях не участвовал, так как мы всё равно на этот процесс никак не повлиять могли.
Не задумывался я и о глобальных вопросах возрождения человечества, которыми Маша с Егором завели Томку так, что она практически переселилась к ним и дни напролёт обсуждала там разные богословско-философские вопросы.
Меня больше волновало, как решить проблему с грозящими пожарами. Нам следовало либо защитить дома от воздействия высокой температуры, либо искать другие убежища. Где? В пещерах? В нашей местности их не было. Всё-таки уходить в землянки? Эх, найти бы те катакомбы…
Так или иначе все разговоры у нас сворачивали на тему опасного сближения с Солнцем. Два с половиной года назад мы искали возможности согреться, а теперь предстояло найти способ охладиться.
Однажды, когда мы сидели и болтали у Игоря, он сказал:
— У реактора, когда я чуть не умер, у меня были такие видения, каких я никогда не смог бы сам придумать… и Люська нашла меня неподалёку от поверхности, — тут Игорь обнял Люсю за плечи. — Убейте меня, я до сих пор не понимаю, как там оказался. Я был в полном беспамятстве на берегу озера, у меня был бред…
— Ну так и дошёл в беспамятстве, Игорь, — сказал Стас. — Уже ведь обсуждали сто раз. Твои скрытые резервы включились, в экстремальных условиях ты и не то сможешь.
— Да, но пройти тридцать километров пешком в бреду, среди каких-то видений… ладно, я не это хотел сказать. В этих видениях я видел огромное Солнце, размером в десять или двадцать тех Солнц, которые были в нормальном мире, когда ещё наша Земля, как примерная планета, летала по своей орбите… — Игорь тоскливо посмотрел в окно и продолжил:
— Ну вот. Ещё в Каюжном, где-то через полгода после поездки к кратеру мне приснилось, что мы с Люсей живём в подземелье — вроде погреба или катакомб. Я проснулся ночью, было очень жарко. Попил воды, дал Люсе, а потом вышел наружу. Это было здесь, в Полянах. Снаружи стояла сильная духота. Дом был накрыт навесом, я вышел из-под него, и шёл дождь, тёплый дождь… Я сходил за Люсей, и мы с ней залезли под дождь вдвоём. Помню, что было хорошо и прохладно. А потом пришёл Стас, выбежали остальные. Когда шёл дождь, все выбегали наружу, в остальное время мы сидели в подвалах…
— Интересно, — сказал я. — А для чего ты это нам рассказываешь?
— В этом сне был ещё Ванька, наш сын. И ему там четыре года — то есть как раз столько, сколько будет, когда мы приблизимся к Солнцу.
— Ни о чём не говорит, — сказал Стас. — Рано или поздно у вас родился бы ребёнок. Ты помнил, что во сне его звали Ванькой, вот и назвал…
— Его я так назвала, — сказала молчавшая до этого Люся. — А сон Игорь мне впервые пересказал пару месяцев назад, когда стали обсуждать наше возвращение к Солнцу.
Игорь кивнул, помолчал немного и добавил:
— И потом, в этом сне были люди, я видел их лица. И когда мы приехали в Поляны, я их узнал: это были Артём, Василиса, Катя, Полина, Рустам с Маратом… Я никого из этих людей не знал, когда мы жили в Каюжном, познакомился только здесь. А увидел я этот сон месяцев за восемь-девять до того, как сюда приехать.
Все помолчали, обдумывая услышанное. Спустя пару минут Стас прервал тишину:
— И сколько же здесь было градусов ночью в твоём сне?
— Под навесом где-то пятьдесят, а дождик прохладный, градусов тридцать-тридцать пять. Я так понял, что жили мы здесь в подземельях. Похоже, это была сеть землянок, соединённых подземными тоннелями. Там было терпимо, но, правда, темно. Я свечку зажигал. А снаружи жить было невозможно.
«Землянки… — снова подумал я. — Всё-таки землянки.»
— А над домами навес, ты сказал? — уточнил я вслух.
— Да, точно навес, — подтвердил Игорь.
— Видимо металлический… — предположил Стас.
— Это нам половину улицы накрыть нужно, — сказал я. — Где столько материала взять?
— Столько не нужно, — сказал Игорь. — Я думал об этом. Достаточно вокруг пяти-шести домов разобрать дома по периметру, чтобы, в случае пожаров, на нас не перекинулось пламя… А эти оставшиеся дома накрыть навесом.
— Да, насчёт пожаров, — начал Стас. — Я надеюсь, что нам удастся этого избежать. Во-первых, скорее всего, Земля не сблизится с Солнцем до орбиты Меркурия. А во-вторых, четыреста градусов на Меркурии на экваторе, а в полярных областях минус сто. У Меркурия нет атмосферы, поэтому там такие значительные перепады. Мы тоже находимся далековато от экватора. Надеюсь, у нас всё-таки ограничится сотней градусов днём, а ночью, как Игорь и говорит, будет градусов пятьдесят.
«Под землёй выживем…» — пробормотал я, а потом сказал:
— У нас будет примерно год приятной погоды и солнечного света. За это время мы должны будем вырастить много овощей, злаков, чтобы пополнить запасы. А дальше наступит ад, и мы будем прятаться в норах, которые начнём рыть уже прямо завтра.
— Эх, хорошо бы нам теперь наши боги из преисподней прислали кондиционер, — мечтательно сказала Алёна.
Размышляя, пришла на ум нора Седого Беса и его слова, что когда-нибудь и мне предстоит поселиться в ней. Вообще говоря, нам подошли бы катакомбы или глубокие подвалы промышленных предприятий. Но и коммунисты, и демократы, и автократы забыли построить их в Полянах. Кто-то предложил устроить великое переселение и переехать куда-нибудь в Тамбов или в Пензу, тем более, что подходили к концу наши запасы топлива, да и качество его прилично снизилось за несколько лет. Генератор мы уже почти не заводили, более или менее обходясь ветряками. Пообсуждав, решили отправить в оба города по два человека на разведку. Игорь был против, он утверждал, что раз во сне он видел нас в Полянах, значит, нечего и время тратить на исследование других вариантов.
— Ты фаталист, Игорёк, — сказала Томка. — А как же свобода воли?
— Свобода свободой… — ответил Игорь, — но если события предопределены, то чего тут демонстрировать могущество?
Тут Томка задумалась, а вечером сказала мне:
— Ты знаешь, Генчик, Игорь меня навёл на некоторые мысли. Есть ли предопределение или его нет — это вопрос второстепенный. А вот первородный человеческий грех… Если считать таковым стремление к познанию, использование не по назначению органа шестого чувства… — Томка вопросительно посмотрела на меня.
— Ну да, мы же это уже обсуждали.
— Вот. Если считать эту Машину концепцию верной, то, значит, бедствия насылаются на человечество, грубо говоря, за самостоятельность.
— Мммм… поясни.
— Ну что тут пояснять? Пока человек жил, полагаясь на божественный промысел, он прекрасно себя чувствовал в единении со всем сущим. Но когда люди «стали как боги», они проявили инициативу. А это отличалось от первоначального замысла. В этом — мыслящем — состоянии человек не мог больше сохранять единение с сущим и отделился от него. Сущее потеряло свою часть и стало стремиться вернуть его, одновременно отторгая «бракованные детали».
— Бракованные детали — это мы? Ты меня прости, Тома, я слаб в философии, — подколол я жену. Томка молниеносно ответила шпилькой:
— Ничего, дорогой, я педагог, терпение и снисходительность — это часть моей профессии. Да, бракованная деталь — это человечество. Так вот, наши тёмные воды…
— А тёмные воды — это всё божественное? — не унимался я.
— Скорее, всё иррациональное… Генка! ну хватит уже, послушай!
Я сделал серьёзное лицо и изобразил готовность.
— Всё, Тома. Я внимаю.
— Будешь паясничать, перестану говорить! — предупредила Томка.
— Хорошо.
— Ну вот. Мирозданию необходимо вернуться в состояние равновесия, которое было утеряно, когда люди ослушались и перестали выполнять свои функции. Поэтому через сознание и подсознание человека, особенно через коллективные формы, человечеству внушаются разрушительные идеи — вроде нацизма и прочей ксенофобии, целью чего является самоуничтожение человечества. Отсюда же и теории, способствующие снижению рождаемости — как, например, всевозможные идеи гендерного разнообразия, нетрадиционных отношений и прочий разрушительный бред. В эту же копилочку болезни, распространяемые, в числе прочего, с использованием дефектов в человеческой морали.
— А кем внушается-то? Тёмными водами? А что это такое?
— Я полагаю, что это такая среда для нашей психики. Коллективной. Но не психика создаёт тёмные воды, а наоборот — тёмные воды психику, — сказала Томка.
— Хорошо, а цель этого всего?
— Ты спишь, что ли? Эй! — Томка стукнула меня кулачком по груди. — Цель — избавиться от «раковой опухоли» в виде непослушного, дефектного и непригодного к единению с Плеромой человечества. Сюда же и извержения вулканов, землетрясения, наводнения. Помнишь, как в мифе про Содом и Гоморру?
— Очень плохо, Тома. Очень плохо, когда не знал да ещё и забыл…
— Вахрутин, у тебя сегодня игривое настроение? — строго посмотрела на меня жена. — Слушай сюда. Бог обещал Аврааму пощадить Содом, если в нём найдётся хотя бы десять праведников. Кто такие праведники? Это те, кто мог стать частью божественного плана. Ради них Господь был готов пощадить несколько тысяч грешников. то есть нужны те, кто откажется от своеволия, вернётся к своему предназначению и займёт предназначенное человечеству место.
— И кто же эти люди?
— Это те, кто может сознательно и добровольно отказаться от полученного незаконно умения мыслить и вернётся в то состояние, когда предназначением органа мышления была интуиция. Помнишь, я рассказывала тебе про Энлиля?
— Ммммм… напомни.
— Энлиль — это шумерский бог, приложивший немало сил для того, чтобы уничтожить людей: насылал на нас чуму, засуху и наводнение. Энлилю стал мешать шум, который устраивают люди.
— Так… вспоминаю.
— Ну вот, очевидно же, что шум — это как раз то самое, о чём тебе сказал Иваныч — разумная деятельность, которой человечество заниматься не должно было. Мышление, понимаешь? Фантазии, создание ментальных конструкций, которые влияют друг на друга и создают неразбериху. Вокруг меня живут двадцать человек, и каждый думает обо мне по-своему. В мире у каждого я разная понимаешь? И я настоящая являюсь не просто собой, но собой с поправкой на мой коллективный образ. Если моя ментальная сила, ну, скажем… харизма недостаточно сильна, то я нахожусь в постоянной зависимости от этого коллективного образа. То же самое можно говорить и обо всём, что нас окружает: в итоге всё это — образ коллективной фантазии, что ли. А боги добиваются того, чтобы всё стало соответствовать своей сути. Для этого нужно, чтобы человек перестал мыслить и создавать эти противоречивые миры!
— Перестать мыслить? Да как же это возможно?
— Как, дорогой? Я тебе сейчас покажу, — и Томка, рассмеявшись, потянула меня на подушку.
Через полчаса, когда я снова начал мыслить, она сказала мне вполне серьёзно:
— На самом деле, Генка, религии учат именно этому — не мыслить, отказаться от интеллектуального труда. Например, буддийские и индуистские практики основаны на медитации и переходе в состояния самадхи и нирваны, когда сознание отключается. Христианство призывает перестать заботиться о насущном и полностью посвятить себя служению Богу, одновременно положившись на него во всём. Есть и конфессии с медитативными практиками…
— Ну а вывод-то какой, Тома? — спросил я, уже засыпая, и на границе сознания успел уловить ответ:
— Вывод, Генка, в том, что причина бедствий в активности. Чтобы перестать бороться за выживание, нужно перестать бороться.
Назад | Оглавление | Дальше
Обсудить прочитанное, задать вопросы и узнать о творческих планах можно в группе автора в Telegram