Многократно сказано, что «Господа Головлёвы» Салтыкова-Щедрина — это изобличение патриархального быта, семейного деспотизма, лицемерия, напускного благочестия. Все критики наперебой рассказывают о том, как Салтыков-Щедрин бичевал социальные пороки… соревнуясь в штамповании ритуальных формул с персонажами романа. Читая эти критические клише, я ловлю себя на ощущении продолжения головлёвского словесного морока. И чтобы пробить его, надо спросить не «что хотел сказать автор», а «что со мной происходит, пока я там, в этой усадьбе?»
Итак, что лично я, я сам вижу в усадьбе Головлёво?
Я вижу замкнутое, безвыходное, духовно мёртвое пространство, где царят ложь, одиночество, холод и моральное разложение. Головлёво — это не поместье, а пространство, из которого невозможно вырваться. Все, кто пытался уйти, сгинули — Стёпка-балбес, угрюмый Павел, даже железная Арина Петровна, Любинька, Володя. Рождение в Головлёве — не начало жизни, а приговор к духовной смерти. Обречённость подчёркивается царящими вокруг холодом и увяданием. Усадьба окружена «мёртвыми» пейзажами: болота, чахлые деревья, бесцветные поля. Даже летом там царит серость и уныние. Холод в Головлёве — не климатическая деталь, а метафизический признак. В финале он добивает и Иудушку, который замерзает у дороги. И это не просто физическая смерть от холода, а логическое завершение духовного льда, царившего в Головлёве десятилетиями.
И вот тут ко мне пришла навязчивая параллель. Помните ледяное озеро в центре Ада у Данте, где заточен сам Люцифер? Головлёво — это такой же ледяной ад. Только земной. Иудушка — его мелкий, уездный князёк, жалкая пародия на «князя мира сего». Он ведь не кричит и не свирепствует. Он тихо травит всех словами, обёрнутыми в благочестие: «грешен», «матушка», «богомольничек». Он — вывернутый наизнанку святой, пародия на смирение. И наказан он по дьявольски изящному закону Contrapasso (воздаяние равным либо противоположным): тот, кто всю жизнь душил семью лицемерной «заботой», остаётся в совершеннейшем, звонком одиночестве.
Но если пространство Головлёва — ловушка, то время здесь — петля. Оно не движется вперёд, а крутится, как заевшая пластинка. Одни и те же ссоры. Одни и те же упрёки. Одни и те же пустые столы. Поколения сменяют друг друга, чтобы повторить те же ошибки, произнести те же фразы. Это не жизнь, а циклическое damnatio — проклятие, осуждение на повторение собственной деградации. Арина Петровна, которая так хочет проклинать, в итоге проклинает саму себя и этот замкнутый мирок.
Подобная структура времени характерна для многих образов ада в мировой литературе, где грешники обречены на вечное повторение своих страстей.
У Данте на вратах Ада начертано: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Эту же надпись, невидимую, но ощутимую каждой клеткой, несли в себе все, кто входил в Головлёво — даже те, кто там родился. И, возможно, именно в этом — главный ужас романа: ад не ждёт нас где-то в загробном мире. Он начинается там, где любовь заменяют формулами, веру — ритуальными фразами, семью — системой взаимного уничтожения.
Так что же это — социальная сатира? Безусловно. Бичует ли Михаил Евграфович? Конечно. Но это ещё и мощнейшая экзистенциальная притча об аде, который люди строят себе сами. Ад — это не сковородки и черти. Ад — это замкнутое пространство, где время остановилось, где слова потеряли смысл, а любовь обратилась в яд. Где каждый одинок даже в кругу «семьи», и единственная сила, что всех объединяет, — взаимное отравление.
Возможно, Михаил Евграфович и не думал об Аде Данте, когда писал о Головлёве. Но гениальные тексты не принадлежат своим авторам — они принадлежат времени и читателям. Это и есть герменевтика: не просто понимание текста, а диалог с ним.
Обсудить прочитанное, задать вопросы и узнать о творческих планах можно в группе автора в Telegram